Неточные совпадения
Велел родимый батюшка,
Благословила матушка,
Поставили родители
К дубовому
столу,
С краями чары налили:
«Бери поднос, гостей-чужан
С поклоном обноси!»
Впервой я поклонилася —
Вздрогну́ли ноги резвые;
Второй я поклонилася —
Поблекло бело личико;
Я в третий поклонилася,
И волюшка скатилася
С девичьей головы…
«Впрочем, это дело кончено, нечего думать об этом», сказал себе Алексей Александрович. И, думая только о предстоящем отъезде и деле ревизии, он вошел в свой нумер и спросил у провожавшего швейцара, где его лакей; швейцар сказал, что лакей только что вышел. Алексей Александрович
велел себе подать чаю, сел
к столу и, взяв Фрума, стал соображать маршрут путешествия.
Вернувшись с Кити с вод и пригласив
к себе
к кофе и полковника, и Марью Евгеньевну, и Вареньку, князь
велел вынести
стол и кресла в садик, под каштан, и там накрыть завтрак.
Один раз, возвратясь
к себе домой, он нашел на
столе у себя письмо; откуда и кто принес его, ничего нельзя было узнать; трактирный слуга отозвался, что принесли-де и не
велели сказывать от кого.
Чичиков схватился со стула с ловкостью почти военного человека, подлетел
к хозяйке с мягким выраженьем в улыбке деликатного штатского человека, коромыслом подставил ей руку и
повел ее парадно через две комнаты в столовую, сохраняя во все время приятное наклоненье головы несколько набок. Служитель снял крышку с суповой чашки; все со стульями придвинулись ближе
к столу, и началось хлебанье супа.
Накушавшись чаю, он уселся перед
столом,
велел подать себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес ее
к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз.
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему: он надел другую и, перегнувшись перед маленьким зеркальцем, которое стояло на
столе, держался обеими руками за пышный бант своего галстука и пробовал, свободно ли входит в него и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон наши платья и попросив Николая сделать для него то же самое, он
повел нас
к бабушке. Мне смешно вспомнить, как сильно пахло от нас троих помадой в то время, как мы стали спускаться по лестнице.
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по
столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что
к правде
ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
Пониже дачи Варавки жил доктор Любомудров; в праздники, тотчас же после обеда, он усаживался
к столу с учителем, опекуном Алины и толстой женой своей. Все трое мужчин
вели себя тихо, а докторша возглашала резким голосом...
Вечером эти сомнения приняли характер вполне реальный, характер обидного, незаслуженного удара. Сидя за
столом, Самгин составлял план
повести о деле Марины, когда пришел Дронов, сбросил пальто на руки длинной Фелицаты, быстро прошел в столовую, забыв снять шапку, прислонился спиной
к изразцам печки и спросил, угрюмо покашливая...
— Мы было хотели, да братец не
велят, — живо перебила она и уж совсем смело взглянула на Обломова, — «Бог знает, что у него там в
столах да в шкапах… — сказали они, — после пропадет —
к нам привяжутся…» — Она остановилась и усмехнулась.
На ответ, что «вышла», он
велел Марфенькин букет поставить
к Вере на
стол и отворить в ее комнате окно, сказавши, что она поручила ему еще с вечера это сделать. Потом отослал ее, а сам занял свою позицию в беседке и ждал, замирая от удалявшейся, как буря, страсти, от ревности, и будто еще от чего-то… жалости, кажется…
— Ce Тушар вошел с письмом в руке, подошел
к нашему большому дубовому
столу, за которым мы все шестеро что-то зубрили, крепко схватил меня за плечо, поднял со стула и
велел захватить мои тетрадки.
Веревкин пролез в двери и поместился
к столу. Привалов позвонил и
велел подать водки. После третьей рюмки Nicolas наконец заговорил...
Он облокотился на
стол и подпер рукой голову. Он сидел
к ним боком и смотрел в стену, пересиливая в себе дурное чувство. В самом деле ему ужасно как хотелось встать и объявить, что более не скажет ни слова, «хоть
ведите на смертную казнь».
Войницын, который до того времени неподвижно и прямо сидел на своей лавке, с ног до головы обливаясь горячей испариной и медленно, но бессмысленно
поводя кругом глазами, вставал, торопливо застегивал свой вицмундир доверху и пробирался боком
к экзаменаторскому
столу.
С наступлением вечера помещичья семья скучивалась в комнате потеплее; ставили на
стол сальный огарок, присаживались поближе
к свету,
вели немудреные разговоры, рукодельничали, ужинали и расходились не поздно.
Он весь отдался во власть переполнившему его чувству, беспрестанно вскакивал с места, подбегал
к другим
столам, вмешивался в разговоры и вообще
вел себя так, как будто совсем забыл о жене.
О дальнейшем не думалось; все мысли устремились
к одному, взлететь над городом, видеть внизу огоньки в домах, где люди сидят за чайными
столами и
ведут обычные разговоры, не имея понятия о том, что я ношусь над ними в озаренной таинственной синеве и гляжу оттуда на их жалкие крыши.
Арапов
велел позвать
к себе «черта» и оторвал кусок бумаги от какой-то тетради; а Розанов присел было на придвинутое
к столу кресло, но тотчас же вместе с ним полетел на пол.
— Так, так, так, — сказал он, наконец, пробарабанив пальцами по
столу. — То, что сделал Лихонин, прекрасно и смело. И то, что князь и Соловьев идут ему навстречу, тоже очень хорошо. Я, с своей стороны, готов, чем могу, содействовать вашим начинаниям. Но не лучше ли будет, если мы
поведем нашу знакомую по пути, так сказать, естественных ее влечений и способностей. Скажите, дорогая моя, — обратился он
к Любке, — что вы знаете, умеете? Ну там работу какую-нибудь или что. Ну там шить, вязать, вышивать.
Матвей Васильич подвел меня
к первому
столу,
велел ученикам потесниться и посадил с края, а сам сел на стул перед небольшим столиком, недалеко от черной доски; все это было для меня совершенно новым зрелищем, на которое я смотрел с жадным любопытством.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел
велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел
к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой
стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади
стола, у стены, стояло костяное распятие.
Официант в это время
повестил гостей и хозяина, что ужин готов. Вихров настоял, чтобы Макар Григорьев сел непременно и ужинать с ними. Этим старик очень уж сконфузился, однако сел. Ваньку так это обидело, что он не пошел даже и
к столу.
— Хорошо… Вина дай, шампанского: охолодить, конечно,
вели — и дай ты нам еще бутылку рейнвейна. Вы, впрочем, может быть, за
столом любите больше красное? — обратился князь
к Калиновичу.
Шествие
к столу произошло торжественно: кавалеры
повели дам под руки.
Пойдем туда, где дышит радость,
Где шумный вихрь забав шумит,
Где не живут, но тратят жизнь и младость!
Среди веселых игр за радостным
столом,
На час упившись счастьем ложным,
Я приучусь
к мечтам ничтожным,
С судьбою примирюсь вином.
Я сердца усмирю заботы,
Я думам не
велю летать;
Небес на тихое сиянье
Я не
велю глазам своим взирать,
и проч.
— Ну-с, — сказал Егор Егорыч, вставая и предлагая gnadige Frau руку, чтобы
вести ее
к столу, чем та окончательно осталась довольною.
Катрин, не проронившая ни одного звука из того, что говорилось в кабинете, негромко
велела возвращавшемуся оттуда лакею налить и ей стакан шампанского. Тот исполнил ее приказание и, когда поставил начатую бутылку на
стол к играющим, то у Крапчика не прошло это мимо глаз.
Вставая утром, он не находил на обычном месте своего платья и должен был
вести продолжительные переговоры, чтобы получить чистое белье, чай и обед ему подавали то спозаранку, то слишком поздно, причем прислуживал полупьяный лакей Прохор, который являлся
к столу в запятнанном сюртуке и от которого вечно воняло какою-то противной смесью рыбы и водки.
Войдя мягкими, поспешными шагами в гостиную, он извинился перед дамами за то, что опоздал, поздоровался с мужчинами и подошел
к грузинской княгине Манане Орбельяни, сорокапятилетней, восточного склада, полной, высокой красавице, и подал ей руку, чтобы
вести ее
к столу.
Да и
повёл за собою. Ходит быстро, мелкими шажками, шубёнка у него старенькая и не по росту, видно, с чужого плеча. Молоденький он, худущий и смятенный; придя
к себе домой, сразу заметался, завертелся недостойно сана, бегает из горницы в горницу, и то за ним стул едет, то он рукавом ряски со
стола что-нибудь смахнёт и всё извиняется...
О чём бы ни заговорили — церковный староста тотчас же начинал оспаривать всех, немедленно вступал в беседу Ревякин, всё скручивалось в непонятный хаос, и через несколько минут Смагин обижался. Хозяин, не вмешиваясь в разговор, следил за ходом его и, чуть только голоса возвышались, — брал Смагина за локоть и
вёл в угол комнаты,
к столу с закусками, угрюмо и настойчиво говоря...
— Так, Федорыч, Митя болтает что ему вздумается, а смерть придет, как бог
велит… Ты думаешь — со двора, а голубушка — на двор: не успеешь
стола накрыть… Здравствуй, Дмитрич, — продолжал он, подойдя
к Юрию. — И ты здесь попиваешь?.. Ай да молодец!.. Смотри не охмелей!
И он
повел Егорушку
к большому двухэтажному корпусу, темному и хмурому, похожему на N-ское богоугодное заведение. Пройдя сени, темную лестницу и длинный, узкий коридор, Егорушка и Дениска вошли в маленький номерок, в котором действительно за чайным
столом сидели Иван Иваныч и о. Христофор. Увидев мальчика, оба старика изобразили на лицах удивление и радость.
Кельнер поставил блюдо на круглый столик. Произошло небольшое движение между гостями; несколько голов вытянулось; одни генералы за карточным
столом сохранили невозмутимую торжественность позы. Спирит взъерошил свои волосы, нахмурился и, приблизившись
к столику, начал
поводить руками по воздуху: рак топорщился, пятился и приподнимал клешни. Спорит повторил и участил свои движения: рак по-прежнему топорщился.
И вот прямо от
стола судей — они монахи и тоже в черных масках —
повел меня палач
к колесу.
Он
велел принести себе водки, сел за
стол и стал угрюмо пить, прислушиваясь
к суете в доме.
Проснулся Климков с каким-то тайным решением, оно туго опоясало его грудь невидимой широкой полосой. Он чувствовал, что концы этого пояса держит кто-то настойчивый и упрямо
ведёт его
к неизвестному, неизбежному; прислушивался
к этому желанию, осторожно ощупывал его неловкою и трусливою мыслью, но в то же время не хотел, чтобы оно определилось. Мельников, одетый и умытый, но не причёсанный, сидел за
столом у самовара, лениво, точно вол, жевал хлеб и говорил...
Глумов (садится
к столу). Эпиграммы в сторону! Этот род поэзии, кроме вреда, ничего не приносит автору. Примемся за панегирики. (Вынимает из кармана тетрадь.) Всю желчь, которая будет накипать в душе, я буду сбывать в этот дневник, а на устах останется только мед. Один, в ночной тиши, я буду
вести летопись людской пошлости. Эта рукопись не предназначается для публики, я один буду и автором, и читателем. Разве со временем, когда укреплюсь на прочном фундаменте, сделаю из нее извлечение.
Когда родоначальник известного ныне богатого дома, Николай Патрикеевич Сударичев, получив звание архитектора, приехал повидаться
к отцу, бабушка, разумеется, пожелала, чтобы «Николашу» ей представили, и, обласкав его, она подарила ему часы, сто рублей «на пару платья» и — о ужас! —
велела ему прийти
к столу с нею обедать…
Прочитав это письмо, князь сделался еще более мрачен;
велел сказать лакею, что обедать он не пойдет, и по уходе его, запершись в кабинете, сел
к своему
столу, из которого, по прошествии некоторого времени, вынул знакомый нам ящик с револьвером и стал глядеть на его крышку, как бы прочитывая сделанную на ней надпись рукою Елены.
— Хорошо! — отвечал князь и, встав из-за
стола, сейчас же
велел подать себе карету и поехал
к Миклакову.
Телятев (садится
к столу, держа свою шляпу в левой руке). Ну как же, Василий Иваныч, принимать не
велели?
Хозяин
повел княгиню Зорину; прочие мужчины
повели также дам
к столу, который был накрыт в длинной галерее, увешанной картинами знаменитых живописцев, — так по крайней мере уверял хозяин, и большая часть соседей верили ему на честное слово; а некоторые знатоки, в том числе княжны Зорины, не смели сомневаться в этом, потому что на всех рамах написаны были четкими буквами имена: Греза, Ван-дика, Рембрандта, Албана, Корреджия, Салватор Розы и других известных художников.
— Ниткой! Однако прошу покорно
вести поскорее дам
к столу; иначе простынет уха! — говорил Янсутский.
Александра Павловна не приехала
к обеду — и Волынцев, как только встали из-за
стола, тотчас
велел заложить свою коляску и ускользнул, не простясь ни с кем.
Он не слышал, что ему сказали, попятился назад и не заметил, как очутился на улице. Ненависть
к фон Корену и беспокойство — все исчезло из души. Идя домой, он неловко размахивал правой рукой и внимательно смотрел себе под ноги, стараясь идти по гладкому. Дома, в кабинете, он, потирая руки и угловато
поводя плечами и шеей, как будто ему было тесно в пиджаке и сорочке, прошелся из угла в угол, потом зажег свечу и сел за
стол…
— Да вздор все это! совсем никто ничего и не боится; а это все Идища эта сочиняет. Этакой, черт возьми, крендель выборгский, — проговорил он с раздражением, садясь
к столу, и тут же написал madame Норк записку, что он искренно сожалеет, что, по совершенному недосугу, должен отказаться от уроков ее дочери. Написав это, он позвал своего человека и
велел ему отнести записку тотчас же
к Норкам.
Возвратясь в столовую, Гаврила Афанасьевич казался очень озабочен. Сердито приказал он слугам скорее сбирать со
стола, отослал Наташу в ее светлицу и, объявив сестре и тестю, что ему нужно сними поговорить,
повел их в опочивальню, где обыкновенно отдыхал он после обеда. Старый князь лег на дубовую кровать, Татьяна Афанасьевна села на старинные штофные кресла, придвинув под ноги скамеечку; Гаврила Афанасьевич запер все двери, сел на кровать, в ногах
к.<нязя> Лыкова, и начал в полголоса следующий разговор...